Камерная сцена помогает сформировать особенно близкие отношения между спектаклем и зрителем. В таком пространстве рождается тишина интимная, трогательная, обостряющая внимание к почти не заметным жестам и крохотным подробностям обстановки. Для «Утиной охоты» театра «Недослов» это необходимое условие существования. Здесь именно детали складываются в хрупкую партитуру, бережно, аккуратно, почти музыкально интерпретирующую текст.

  Пространство спектакля бытовое, почти натуралистическое: в глубине сцены – блеск бутылочного горлышка, на подоконнике – игрушечный кот, телефон лежит на перевязанной стопке книг. У обуви Зилова стоптанные задники, один из носков – дырявый, штанины чуть длиннее, чем нужно. Сам он – болезненный и нервозный: воспаленный взгляд, косой разрез рта, неловкие движения человека, плохо владеющего своим телом.

  Вещей немного, каждая из них переходит на сцену из описаний в тексте, но и они постепенно утрачивают свою предметность. Опора спектакля – актеры, все остальное – растворенный, туманно мерцающий фон и ненавязчивый дождевой шум. В нем мир пьесы Вампилова разливается бормочущей, чуть приглушенной мелодией.

  Что важно – это не образный или символический театр, не хореографический набросок на сюжет «Утиной охоты». Актеры исследуют текст внимательно и методично, бережно перенося почти каждую мизансцену. Абстрактные пластические эпизоды становятся своеобразной монтажной склейкой: персонажи кружатся под надтреснутые мелодии группы «Аукцыон», соединяя сцены их тревожными импульсами. Движения актеров ловко и незаметно преобразуют сцену под новую локацию его памяти: кровать Зилова становится дверью в контору, обеденный стол – столиком в кафе «Незабудка».

   Центр внимания в «Утиной охоте»  -  текст. Не так важно, как именно он звучит и звучит ли вообще. Для того, что бы передать его, актерам не нужен голос: язык жестов, кажется, открывает пространство иной выразительности, куда более чуткой к оттенкам и интонациям. Голос, озвучивающий их из зала, восприятию скорее мешает, чем помогает: слово, в движении актера теряющее свои границы, возвращается в жесткую структуру определенных значений.

 Образ, рожденный жестом, гораздо тоньше. Движение рук продлено в эмоцию, в прикосновение продлена эмоция. Коммуникации между персонажами переходят на другой, более интенсивный уровень. Более интенсивный, а значит – болезненный: Галина, жена Зилова, мучительно закрывается от его него, физически переживая неискренность его попыток возобновить контакт. Потом, когда она все же решается уехать от него навсегда, движения Зилова срываются в немой крик: он соскребает пальцами скатерть, ловит жену злыми объятиями, толкает в отчаянии на постель.

  После ухода Галины вокруг него образуется пространство пустой, пугающей тишины. Его руки, очерченные вспухшими венами, беспомощно опускаются. 

  Здесь пространство между актером и текстом лишено и следа иронии или отчуждения.    Второстепенные же образы проработаны чуть более утрированно и гротескно, они формируют фон – разноликий, разноплановый, но все же фон лицемерной и одномерной жизни. 

  Вера – красные каблуки, красное платье, красный же укус рта – бывшая любовница Зилова, несостоявшаяся возлюбленная Кушака и невеста их общего знакомого Кузакова. У нее золотистые волосы, обольстительная улыбка и кокетливые искорки в глазах. На новоселье у Зилова Вера полулежит на диване, оправляя юбку, в то время как над ней нависает раскрасневшийся от вожделения Кушак. Валерия – решительная и предприимчивая жена Саяпина, походящая на ожившую скульптуру Мухиной. Победоносная, властная, по-хозяйски присваивающая себе пространство: ее движения – широкие и размашистые – заполняют все сцену при первом же появлении. Валерия и ее муж оценивающе и внимательно присматриваются к квартире Зилова, ведь жилищный вопрос – их главный жизненный стимул. Хорошо, что начальник Кушак обещал все устроить в течение года.

 Зилов – как расстроенная струна, разрушающая всю мелодию. Его кривая улыбка вздрагивает и дребезжит. Чем ближе конец спектакля, тем ближе край, за которым – крик. Побег Галины лишает его последнего равновесия, дальше – надрыв, скандал, глумливая, злая сцена перед утиной охотой. Даже Ирину, девочку трогательную и наивную, он не жалеет, толкая в руки своих старых друзей. Зилов разрушает вокруг все, поэтому финальная попытка самоубийства – единственный возможный для него выбор. Когда Саяпин и Кузаков останавливают его, Зилов кричит – последняя точка, последний рывок, за этим отчаянием нет больше ничего: тотальное обнуление.

   Взгляд Зилова измученный, но пустой. Герои, выстроившись в ряд, протягивают к нему руки – финал, может быть, слишком эффектный и прямолинейный, но зато больше не остается сомнений: теперь перед тем, как выстрелить в птицу, он будет оставаться совершенно спокойным.
 

                                                                                                                                                     Маргарита Емелина